Главный редактор «Вестника», писатель Ким Каневский – «человек раньшего времени». А значит, располагает наблюдениями в широком временном отрезке. Это интервью родилось из случайного диалога… об информационной безопасности и бдительности по отношению к фейкам. Вроде бы настоятельное требование современности. Но Ким Борисович смотрит на него много шире. И, в свойственной ему внезапной манере, привёл фатальный пример из биографии «солнца русской поэзии» А.С. Пушкина. И ещё одного писателя, взлёт и гибель которого имели место ровно сто лет спустя. Вот и потолковали…
– Сегодня журналистика, как никогда, должна быть связана необходимостью различать ложь и истину. Должна, обязана – ибо уже невооруженным глазом видно, какой широкий резонанс может получить поданная вовремя и в нужном месте информация – тем более, когда люди социально-психологически уже подготовлены к её восприятию.
– Это не есть примета исключительно нашего времен. Хотя, конечно, в журналистском деле правды и лжи оно бьёт мировые рекорды. Но разве не тот же эффект мы видим в менее динамичном прошлом? Скажем, в одной из главных трагедий русской литературы? Имеется в виду история с дуэлью и смертью Александра Сергеевича Пушкина. Ведь уже давно и как бы доподлинно известно: конкретная причина вызова – так называемый «Диплом Рогоносца», разъяривший поэта, – подлог. Фальсификация. Вполне вероятно, принадлежащее перьям двух насмешников, племяннику шефа жандармов князя Долгорукова и его приятелю Гагарину. И уж во всяком случае, никакого отношения к Жоржу Дантесу сие не имело.
– Откуда же это стало известным, Ким Борисович? И почему-то в массовом представлении главным злодеем-убийцей остаётся Дантес…
– И этот мой ответ не может быть безоговорочным. А оговорок – две. Алиби Дантеса стало известно интересующимся ещё в семидесятые годы прошлого века и тысячелетия, из публикаций в журнале «Знание-Сила», «Литературной Газете» и «Вопросах литературы». Авторов не помню, но это был круг известнейшего советского историка-пушкиниста Натана Эйдельмана. Того самого, о котором пела Вероника Долина:
Не христьянин, не католик,
Пошире держите карман,
Он просто – российский историк,
Писатель Натан Эйдельман.
– Вы имеете в виду публикации о некоем письме юного аристократа-эмигранта…
– Ну, вот, видите, вы в курсе дела. Да, именно то письмецо я имею в виду. Насколько помню, всё сводилось к следующему: при попытке правительства СССР купить заграничный архив одного из великих революционеров, обнаружено было вроде бы письмо Петра Долгорукова – племянника шефа жандармов. В нём (в письме, то есть), шла речь о дурацкой выходке автора и его приятеля: составлении «Диплома Рогоносца», направленного Пушкину и его друзьям. И выражалось глубокое сожаление по поводу той ужасной реакции, которую невинная эта шутка вызвала у поэта – дуэль и смерть. Всё это выглядело весьма убедительно. Особенно если припомнить опубликованные по тому же поводу письма вдовы Пушкина, его свояченицы и друзей, сводившиеся едино к трагической нелепости случившегося, к неправой горячности Пушкина.
– А оговорки?
– Оговорка первая: тогда же в центральной периодике стали появляться материалы, ставившие под сомнение подлинность долгоруковского письма. И версии причин дуэли, её хода, посыпались, как из рога изобилия. От того, что сварганили всё дело клевреты покойного Александра Павловича, раздраженные Николаем Первым. И вплоть до того, что… задумал и даже исполнил, и даже тиражировал тот «Диплом» сам Александр Сергеевич. И оговорка вторая, главная: полагаю, и в момент смерти поэта (российский абсолютизм), и в наше чрезмерно демократическое время подобные уточнения не входили и не входят в сферу интересов широких масс. Хотя СССР был самой читающей страной в мире. И однако же… прежде всего: с чего мы взяли, что информация о ранении, муках и смерти великого поэта и о виновнике случившегося глубоко, на века, засела в массовом сознании? Не инерция ли это школярской привычки считать Александра Сергеевича народным поэтом, прокламированная со дня его смерти верхами интеллигенции и с октября-семнадцать до развала СССР – партией и правительством? Между тем, трезвые люди понимают: при жизни он не мог на деле быть народным – народ в подавляемом большинстве своём был неграмотным. А если что и читал по слогам, то отнюдь не «Евгения Онегина». И даже не «Руслана и Людмилу». Не до Пушкина было и Республике Труда, когда ликбез пытался научить эти самые массы первым четырём действиям арифметики и чтению лозунгов «Мы-не-ра-бы, Не-бары-мы!».
– Но Пушкин был в школьной программе.
– Оно конечно, с введением закона об обязательном поголовном полном среднем образовании мимо Пушкина не удавалось прошмыгнуть никому. Но сие касалось в гораздо большей степени и Маркса, и Ленина. Однако – кто помнит их произведения, а тем паче – биографические детали. Проходили и – проходили. И прошли. В одно ухо влетало, из другого вылетало. Минуя среднее. Что же касаемо наших снобов… недавно одна крупная деятельница захолустной культуры мне во всеуслышание поведала о гибели Пушкина, непримиримого врага самодержавия, по замыслу и от руки Дантеса. При этом назвала последнего не Жоржем, а Эдмоном. Вероятно, спутав его с Графом Монте-Кристо. Какого лешего я стал ей объяснять, что Александр Сергеевич против русского царя не написал ни строчки? А хвалебных стихов в его адрес сочинил достаточно? И что получил придворный чин отнюдь не за борьбу с самодержавием? И что знал он о тайной артели заговорщиков не более, чем очень многие в Свете, включая самого царя? И что письменно заверял власть о своей к делу непринадлежности? И что к заварившему ту кашу «Диплому рогоносцев» Дантес многогрешный не имел никакого отношения? И что это не было убийством, во-первых, потому что кавалергард получил вызов Пушкина и вышел к барьеру на Суд Божий. И что это была уже двадцатая пушкинская дуэль. Даже и с гаком. А во-вторых, поэт был не убит, а тяжело ранен и скончался через изрядное время? И что, уже тяжело раненный, он всё же, ответил своим выстрелом и попал противнику в грудь?
– И что же? Убедили?
– Разумеется, не стоило мне всё это городить. Бесполезно. Сработала неискоренимая студенческая манера горячиться при встрече с примитивом. О, наша средняя школа! Детей заставляли учить отрывок, доказывающий пушкинский антицаризм:
«Самовластительный злодей,
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоём челе
Печать проклятия народы,
Ты – ужас мира, стыд природы,
Упрёк ты Богу на земле!».
А потом мы вырастали. И некоторые заглядывали в ПСС. И выяснялось, что это – о Наполеоне, а отнюдь не о русском царе. Господи, кто из наших, так сказать, педагогов думал про «потом»…
– Но народ, считается, любил Пушкина и горевал о нём. И ненавидел Дантеса. Именно из-за стихов о его травле и гибели народ полюбил Лермонтова.
– Разумеется, и это – легенда. Стихи Михаила Юрьевича в списках быстро разошлись по рукам читающей публики, которой в полуторасотмиллионной стране было всего ничего. И страна эта располагалась на одной шестой всей суши Земли. А пушкинские и прочие читатели жили в двух столицах и десятке губернских городов. Реже – в городах уездных. И уж никак не в сёлах и деревнях, где и проживала масса народа. Массовый стереотип, – вообще говоря, страшная вещь, – в данном случае не при чём. Массами и сегодня владеют совсем другие стереотипы. Какой там Пушкин! Какой Дантес! Времена запоем читаемых в трамвае и метро «Литературки» и «Юности» для очень-очень многих давно прошли. История дуэли Пушкина (а тем паче – её тайна) сначала стали известными и по-настоящему заинтересовали относительно небольшое число граждан. Поговорили тогда, погоревали, посудили. Посплетничали. И разошлись. Уже в восьмидесятые двадцатого поговаривали-пописывали о том, что письмецо о шальной подделке принадлежало не самому Долгорукову, а его приятелю Гагарину, вместе с ним сбежавшему в Англию. И найдено было случайно – при попытке купить совсем другой архив, совсем другого революционера. Обе покупки чрезвычайно интересны сами по себе, но к вашей теме не имеют никакого отношения.
– Уж не герценовский, не Марксов ли архивы имеются в виду?
– Они-с. Они самые-с. За последним, кстати, в конце сланных тридцатых съездил в командировку горячий поклонник и знаток обоих, академии Николай Иванович Бухарин. Вроде бы Коба дал ему, как бывшему другу, шанс унести ноги и спасти шкуру.
– Насколько я знаю, Бухарин вернулся. И погиб.
– Бухарин вернулся и погиб. Но едва ли удастся связать это с темой интервью.
– Ну, почему же… Ведь мы толкуем о ситуациях конца тридцатых годов – девятнадцатого и двадцатого веков. Гибель Пушкина и Бухарина так или иначе связана с клеветой, народом и… бдительностью. А вы ведь в начале сами заметили: это – не прерогатива исключительно прошлого.
– Ах, в этом смысле… Что же, пожалуй, просматривается параллель. Но вести её, думаю, следует не из одного только девятнадцатого века. Да и уходит она в будущее, конца не видать.
– Обе ситуации не были молниеносны. И у Пушкина, и у Бухарина было время, как говорится, охолонуть маненько. И выжить. Как полалаете, почему они – с разницей в сто лет, – равно не воспользовались таким шансом?
– Опять-таки, без оговорок не получится, Нет ничего смешнее и нелепее современником прогулок по Луне твёрдо определённо отвечать на вопросы очень давних и очень тёмных, много-кратно-вариативно истрактованных событий. Дело было очень давно. В обоих случаях ( и в принципе – по одной причине), современники не слишком о них распространялись. Говорят, со Сталиным шутки были плохи. Убеждён: с Николаем Павловичем Романовым – тоже. Что до разумных гипотез – рекомендовал бы интересующимся вникнуть в материалы академика Олега Мальцева, касающихся вопросов чести, её приоритетности в сложных судьбоносных обстоятельствах. Как ни сложно это постичь нашим современникам, с первыми вздохами и молоком матери впитавших доминанту рации и целесообразности.
– Что до Александра Сергееевича, есть мнение о том, что к моменту ссоры с Дантесом он уже давно и упорно искал смерти.
– Ну, Пушкин был в своём уме. И если имел место такой поиск, то имелся и логический мотив. Не говоря уже о том, что поэт был редким жизнелюбом. И выпить был не дурак. И, как говорится, баб не любил. Другое дело, в своих размышлениях Олег Викторович Мальцев поворачивает тему «Жизнь-Честь-Смерть», связанную с отечественным и европейским дворянством, совершенно неожиданным ракурсом. Как ни странно, почти всю жизнь боровшиеся с царизмом и дворянством, лидеры российской революции – может быть, даже незаметно для себя, – многое восприняли-впитали из кодекса дворянской чести. И прежде, чем так или иначе оказаться у власти, ради этой самой чести надрывали своё здоровье и рисковали жизнью многократно. Десять-двадцать лучших лет жизни отдавая борьбе с самодержавием – они участвовали в естественном отборе тех, кто боится щекотки (очень многим хватало недельки-двух отсидки в «Крестах») и других, кому чужая головушка – полушка и своя шейка – копейка. Бухарин был из этой когорты. И ещё: у него оставалась юная и беременная красавица-жена. Да и едва ли он, даже смертельно рассорившийся с лучшим своим другом, генсеком Политбюро – всё не верил в то, что Коба его ошельмует всенародно. И убьёт…
– Пушкин, всё же, сначала отказался от дуэли?
– Он отказался от своего вызова. Письменно. Так и пояснил: узнав о том, что Жорж Дантес сделал предложение его свояченице (старшей сестре жены) и что оно принято, просил считать вызов не имевшим место. И тем не менее, вскоре они съехались на Чёрной Речке. Ну, и…
– Ну, и по Лермонтову: «пал, оклеветанный молвой, с свинцом в груди и жаждой мести…»
– Пал он от свинцовой пули дуэльного калибра, сбившей его с ног, раздробившей тазобедренный сустав и пробившей кишечник. Его содержание, пардон, пошло в брюшину. Сегодня, кстати, его бы спас районный дежурный врач. А скончался поэт в страшных муках. Слаще ли было Бухарину сто лет спустя – Бог его знает…
– А всё же отомстить всегда хотелось этому подлому Дантесу. Ну зачем было убивать гения!
– А вы всё – про убийство. Чуть ли не из-за угла. Между прочим, не слишком известен абсолютный факт: уже лёжа в снегу, уже истекая кровью, уже испытывая жутчайшую боль, Пушкин прицелился и выстрелил. И попал! Официально считалось, что сальная пуговица приняла удар на себя, кавалергард был только контужен. Ходили слухи о кольчуге, одей под мундир. Знакомые с тем же кодексом дворянской чести это, всё же, исключают. Но совершенно ясно, повторюсь: к собственно казусу беллум, собственно к поводу – «Диплому рогоносца» Дантес отношения не имел, это и тогда никто не оспаривал, и сейчас не оспаривает. Не писал, не тиражировал, не рассылал. И поэта на дуэль не вызывал. И не принять вызов не мог. Не он же писал этот «диплом рогоносца», и присылал его Пушкину тоже не он.
– В деле был замешан приёмный отец Дантеса, дипломат при российском дворе.
– Опять-таки: Александр Сергеевич написал Геккерну наглейшее письмо: впечатление такое, что перо своё талантливое он обмакивал в кипящую кровь. Даже по нашим неразборчивым в словах временам это, как говорится, производит глубокое… А уж в первой половине девятнадцатого века, в высшем свете…
– А с чего он взял, что «Диплом» состряпал Дантес?
– Жена и друзья вспоминали: так ему показалось. И бумага была дорогая, и слог был как бы не вполне русский, переводной.
– Смотрите, какая ирония судьбы: несмотря на свою чуткость к языку, свой наиболее отточенный инструмент, Пушкин не смог правильно определить стиль, распознать автора фейка…
– Есть намёки и на то, что А.С.П. вовсе не был убеждён в авторстве Дантеса – просто нужен был предлог для скандала. Что поэта, мужчину невысокого росточка, неславянской и даже не европейской фактуры и уже несколько лысоватого раздражал красавец-офицер, рослый, плечистый, светлоглазый и светловолосый – вполне логично и психологично. По всей видимости, он нравился Наталье Николаевне, каковая росточком была повыше мужа. И вроде бы не без некоторой взаимности. А тут ещё царь произвёл Пушкина в придворный чин… камер-юнкера. Хотя по возрасту и положению в свете он мог бы быть камергером. Он стеснялся юнкерского мундира. И однажды, явившись во дворец в партикулярном платье, был возвращен императором домой – переодеваться. Да слухи. Да сплетни. В том числе и о царской симпатии к его жене. Электризовалась атмосфера. Но при чём тут Дантес? И при чём тут интервью о тактике информационных вбросов – так, кажись, формулировалась тема этого интервью.
– Притом, что ведь и материалы, неофициально распространяемые в высшем обществе о дуэли и смерти поэта, и разноформатные информации, вполне официально распространяемые в советском обществе об изменнике Бухарине иже с ним, могут квалифицироваться, как тактические маневры или вбросы информации.
– Последнее – пожалуй: для изъятия из оборота старого революционера, полпреда ленинской гвардии, которого Ленин громогласно назвал законным любимцем партии, а Сталин – своим личным другом (Николай Иванович был одним из немногих, который называл вождя «Кобой» и говорил ему «Ты»), нужно было его основательно скомпрометировать в глазах трудящихся. Что до Пушкина… народные массы первой половины девятнадцатого века его знали ещё меньше, чем нынешние. А смысл компрометации царём поэта в верхнем и высшем слоях лично мне недоступен. Зачем? Для чего?
– Тем не менее, «Диплом» возник однажды и дело своё сделал?
– Увы. Вполне возможно, автор или авторы «Диплома рогоносца» (кто бы они не были), не понимали – что делают, каковы могут быть последствия их художеств. И не это ли имел в виду другой поэт, говоря: «Нам не дано предугадать, Как наше слово отзовётся…». Тут до меня доходит связь той старины с вашей темой: совершенно очевидно, что очень многие нонишние долгорукие и гагарины едва ли отдают себе отчёт в том, как со временем будут отзываться и выглядеть их слова и поступки. Нам выпало жить в эпоху латания латок, решения сиюминутных задачек без взгляда даже и в ближайшее будущее. При очевидном отсутствии государственной мудрости в верхах центра и мест, при не менее очевидных разгуле жлобства и криминала, неизменно сопровождавшихся снижением профессиональной и общей культур – откровенно невесело живётся тем, кто всё ещё заглядывает за горизонт. Когда-нибудь честные историки назовут авторов пакостной этой тактики дешевых манёвров и сброса информации. Так случилось и с Пушкиным, и с Бухариным. Хоть и сами они до этого не дожили…
– Ким Борисович, спасибо вам огромное, расставили всё, что называется, по полочкам. Разрешите последний вопрос: как по-вашему, почему именно Пушкин стал создателем нового русского языка и какие обстоятельства времени этому способствовали? Мы с вами ведём беседу в день рождения Тараса Шевченко, который, в свою очередь, создал современный украинский язык – примерно в то же самое время…
– Между прочим, этот тематический поворот тоже связан заданной в начале темой: вчитайтесь-вслушайтесь в язык иных наших, так сказать, коллег. Любо-дорого. Вроде как и не было ни журналиста Пушкина, ни находящегося под его литературным влиянием журналиста Бухарина, ни всех последующих авторитетных журналистов. Что, зря старались? А тогда, в девятнадцатом веке, шла первая его четверть. Европа уже так или иначе, полностью или монархически-конституционно, демократизировалась. Я бы даже сказал, Европа «европеизировалась. «Буржуазировалась», пошла вперёд экономически; новые и новые слои захватывали наука-техника, искусство, общая культура. Ленин, непримиримый борец почти одновременно с царизмом и капитализмом, однажды проговорился: в Европе, где капитализм дал культуру последнему человеку… «О национальной гордости великороссов»).
Прошлое упиралось, сопротивлялось – иногда весьма небезуспешно. Но дело шло в ногу со временем. Это так или иначе в верхних слоях империи, бывших в контакте с заграницей, принималось и здесь. Отходил в прошлое стих Державина, Радищева, Тредиаковского, Ломоносова. Озерова. Фонвизина, который – Фон Визин. Широким шагом выходили на авансцену Пушкин и компания: Вельтман, Жуковский, Гоголь, Баратынский. Здесь должно предположить у таких творцов некий внутренний барометр, они ощущали громоздкость и тупиковость боярского прошлого в языке, и роскошь приближающегося рацио. Постреволюционное, наскоро советизированное литературоведение причислило поэта чуть ли не к революционным демократам. Да мало ли кого-что к кому-чему оно причисляло. Александр Сергеевич и в стихах, и в прозе абсолютно ясно выразил свою социальную ориентации. Но его органичное свободолюбие помогало отыскивать компромисс между монархическим абсолютом и демократизацией культуры. И кто знает, возможно – увлечение этим поиском и в самой жизни привело его к лютой смерти и бессмертию. Во всяком случае, он довольно точно предугадал – как его слово отзовётся. Отозвалось. Назовите мне хоть одного русскоязычного поэта (говорю не о рифмоплетах, шушера имеется не только в журналистике), а именно – поэта, в стихах которого вы не различите пушкинской интонации и полифонии. Лермонтов, к примеру, сразу предупредил читателей «Тамбовской казначейши»: пишу пушкинским стихом. Почитайте и других поэтов, которые прямо или косвенно присутствовали в жизни Пушкина, когда он был маленьким или чуть постарше. Те же Тредиаковский, Ломоносов, Каченовский, Державин, даже матерщинник Барков. Интересно. Полезно. Но – утомительно. Правда, Вельтман был хорош в прозе, перед ним Пушкин снимал шляпу, как и перед Баратынским в поэзии. Но Пушкин стал выше их всех, потому что он – первый и синтетический художник. Это было, можно сказать, литературное многоборье: проза малых, средних, крупных форм, то же – поэзия, то же – драматургия. То же – и журналистика. И всё – в одном. Вот как издателем-предпринимателем он был незадачливым. Прогорел. И в карты не очень везло. Долгов наделал – вдова еле рассчиталась. Но вот что подумал: ему бы наверняка понравился такой разговор о нём, его эпохе и трагедии – в связи с тем, что вы назвали информационным вбросом.